Прапорщик полиции, сотрудник 1-й роты 2-го взвода московского ОМОНа Андрей
Архипов, выходит к конторке рядом с судейским столом. У него дюжая фигура,
бритый череп, несвежая после целого дня сидения в суде серая адидасовская
майка, затертые кроссовки, черный ремешок сумки перечеркивает наискосок его
выпуклую грудь. 6 мая 2012 года он сначала был в цепочке, которая двигалась
от Большого Каменного моста к Болотной площади, потом был назначен в группу
захвата, успел захватить на пару с коллегой одного демонстранта, а потом
получил куском асфальта в подбородок и ушел к машине «Скорой помощи», где
ему помазали рану зеленкой. Вечером в больнице ему эту рану зашили. Теперь
от швов нет следа. Сам он называет повреждения, полученные им, «легкими».
Никаких медицинских документов, подтверждающих его рассказ, нет.
Стоя за конторкой, парень мается и страдает. На зал и подсудимых старается
не смотреть, смотрит вниз. Иногда подолгу стоит с опущенными глазами, не в
состоянии ответить на вопрос. На множество вопросов отвечает: «Не помню».
Потом приходит время адвоката Макарова, и этот большой человек в голубой
летней рубашке и строгих очках берет омоновца в оборот на долгие 45 минут.
Он прессингует его вопросами обо всем: о графике службы, о средствах защиты
омоновца, о движении ОМОНа на площади в день 6 мая 2012 года, о задержанном.
«Как вы задерживали?» ― спрашивает адвокат. «Подошли. Представились.
Попросили пройти с нами». Полуобморочный зал грохочет смехом. В тот день на
площади шло побоище и задержанных скручивали, волокли, тащили, били.
«Вы шли людей разгонять или защищать? Защищать? От кого?» ― спрашивает
упорный и очень подробный адвокат Макаров.
«От себя», ― опустив глаза, отвечает омоновец Архипов. В зале опять смех. На
его широком лице тоже подобие улыбки.
Он заявлен обвинением как потерпевший, но быстро обнаруживается, что вообще
непонятно, почему он присутствует в деле. Омоновец Андрей Архипов не видел,
кто бросил в него кусок асфальта. Никого из узников Болотной на Болотной он
тоже не видел. И если можно как-то трактовать интонации его немудреных
ответов и паузы, когда он молчит в мрачном недоумении, подбирая слова в
ответ на заковыристый адвокатский вопрос, то тогда следует предположить, что
он испытывает нечто вроде неудобства перед теми, кто сидит в клетке, и не
рад быть в суде, и вообще не рад, что во все это влип из-за ранки,
замазанной зеленкой. Себя он называет «пострадавшим от событий 6 мая, но не
от этих людей».
«Вы чувствуете себя потерпевшим от этой группы лиц?» ― «Нет».
«Вы к этому человеку претензии имеете?» (Адвокат, указывая на Степана
Зимина.) ― «Нет, не имею».
Он не имеет претензий ни к одному из 12 человек, обвиняемых в зале суда. Он
не знает, кто кинул в него кусок асфальта, который скользнул по прозрачному
забралу шлема «Джета» и ударил по подбородку. Их, сидящих в клетке, обвиняют
в том, что они нанесли ему ущерб, а он этого не признает. Наконец встает
адвокат Аграновский и спрашивает с искренним удивлением: «А как вообще этот
человек стал потерпевшим по этому делу?»
«Снять вопрос!»
Да почему вдруг «снять вопрос», Ваша честь? Нет никаких оснований, чтобы
снимать этот вопрос адвокатов и другие, этому подобные. Если их снимать, то
возникает впечатление: судья не хочет знать правду. А ведь очень важно
знать, не назначил ли кто-то омоновца Архипова потерпевшим, не велел ли ему
стать им. Саша Духанина близко подобралась к сути дела, когда спросила: «Вы
заявление писали, что вы потерпевший?» ― «Я не помню!»
Я не судебный репортер и первый раз в жизни сижу в зале суда. Я никогда не
видел воочию работу адвокатов. Тут, в Мосгорсуде, я увидел, как под частым
градом адвокатских вопросов мнется и тает так называемый потерпевший и как
после часа работы адвокатов как-то естественно и сама собой вдруг в зале
суда возникает правда. Адвокаты, сидящие за двумя рядами столов в белом зале
без окон, доказали с блеском и при этом просто и четко, что омоновец Архипов
не является потерпевшим по этому делу, и тогда я, в наивности моей, вдруг
преисполнился эйфорической радости и был уверен, что общее ходатайство
адвокатов и узников о переводе его из потерпевших в свидетели нельзя не
принять.
Теперь было слово государственного обвинения. Встала большая женщина-
прокурор и сказала, что нет, она против, потому что нельзя и поэтому не
надо. Это не прямая цитата ее речи, это изложение, но оно не сильно короче
самой речи. Всему блеску адвокатской работы, всей упорной и тщательной 45-
минутной работе адвоката Макарова, всей интеллектуальной силе чуть ли не
двух десятков адвокатских голов были противопоставлены несколько вялых слов,
которые высказала судье прокурор в мини-юбке. И села, уступая место для
выступления судьи. Больше никому в этот момент выступать было не положено,
только заключительный дуэт гособвинителя и судьи… но страшный, потемневший
от тюрьмы, с темным голым черепом Владимир Акименков вдруг снова встал в
клетке и резко и нервно крикнул прокурорам через зал: «А вам не стыдно
выходить с такой базой?» И столько в его крике было уже не удерживаемой
ярости и презрения.
Обычно судья берет время, чтобы обдумать ходатайство. А тут, при решении
вопроса, который имеет такое огромное значение для хода процесса, думать не
стала. Этот вопрос можно было бы решить так, чтобы весь процесс начал
постепенно возвращаться с кривых рельсов лжи на путь правды. Но не успела
гособвинитель сесть с неизменно важным выражением никогда никому не
сочувствующего лица, как судья Никишина с какой-то радостной и отчего-то
веселой быстротой постановила: ходатайство адвокатов и подсудимых о переводе
омоновца Архипова из потерпевших в свидетели отклонить.
………………………………
Суд продолжается и идет, три дня в неделю, в апелляционном корпусе
Мосгорсуда, на шестом этаже, в большом торжественном зале, обшитом
коричневыми панелями, увешанном портретами знаменитых адвокатов и философов,
которые все как один проповедовали правду и справедливость, в сиянии девяти
люстр, каждая на восемь ламп, под высоким белым потолком. Есть там и
просторная галерея для прессы, но я предпочитаю сидеть в зале. Продолжается
этот суд над невинными, ничего дурного не сделавшими, пришедшими на мирный и
разрешенный митинг людьми, о судьбе которых адвокат Пашков говорит: «Попал
на митинге в поле зрение камеры — значит, виноват. Русская рулетка».
Продолжается этот процесс, самый ясный и отчетливый из всей череды судов и
процессов, потому что узникам Болотной нельзя предъявить обвинений в
воровстве миллионов, их невозможно обвинить в махинациях и экономических
аферах, их нельзя замарать подозрениями в коррупции или во взятках. Это суд
над невинными людьми в его самом чистом, самом явном виде.
В скверике перед Мосгорсудом, где фонтан, скамейки и поэтическая фигура
летящей девушки, стоит человек с внешностью старого битника из романа
Керуака. У него седой хайр и седая борода, он в бейсболке и с плакатом на
груди, и на своем картоне этот московский битник написанными от руки словами
точно определяет статус 12 обвиняемых: «Ритуальные жертвы режима».
…………………………….
Суд над узниками Болотной идет уже три месяца. Число заседаний суда
приближается к сорока. Это более двухсот часов, проведенных в двух судебных
залах, двести долгих и утомительных часов, наполненных сотнями вопросов
адвокатов, монотонной бубнежкой прокуроров в коротких юбочках, унылыми
показаниями так называемых пострадавших, которые то ничего не помнят, то
ничего не знают, болью родных и ледяной издевкой судьи Никишиной, которая
проявляет острый ум, быструю реакцию, административную четкость, несомненную
спайку с обвинением… И еще все что угодно, кроме человеческого сочувствия
людям, взятым властью в заложники и сидящим в клетке.
Ни разу за все двести часов процесса судья Никишина не обратилась ни к
одному из узников по имени или имени-отчеству, а всегда только по фамилии и
в основном в тоне окрика: «Кривов, хватит! Полихович, надо меньше
переговариваться, больше будете слышать!» В этом казенном обращении звучат
подковками сапоги тюремщика и лязгающие двери автозака.
Я дурею от этого суда, который все больше и больше напоминает суд
сумасшедших, тайно захвативших власть над живыми людьми, меня мутит от этого
многомесячного скрупулезного рассмотрения дела о двух царапинах и трех
перевернутых туалетах, от всей этой мелочной формальной процедуры, за
правильностью которой так строго и даже истово следит судья в черной мантии.
Но плотная ткань формальных процедур — только драпировка пустоты. Обвинения
нет, оно пусто, пусто в мозгах у двух полненьких девочек-прокурорш,
выращенных в государственном инкубаторе для специальных целей подобных
процессов, пусты правила, на которых настаивает судья, холодным голосом и
невидимым ножом по сто раз за заседание обрубающая вопросы адвокатов и
ходатайства подсудимого Кривова. Но это чувствую я, который сидит в зале на
скамейке, ходит зрителем в суд по доброй воле и уходит из него на свободу,
на улицу, домой. А подсудимые? Им-то как? Как они выносят весь этот так
называемый суд в своих клетках?
Второй год в тюрьме за то, что пришел на разрешенный митинг в центре Москвы.
Второй год без нормальной еды, без нормального сна, без нормального воздуха,
без общения с близкими (его запретила судья на время процесса), без свободы
выйти в город и выпить кофе в кафе, без катания на велосипеде по дорожкам,
которые так заботливо прокладывает для нас мэр, без интернета, без любимого
кресла и расслабляющего дивана, без душа и сигареты, выкуренной в родном
доме в створку окна, без телефонных разговоров, без цветов на подоконнике,
без всего того, что составляет нормальную человеческую жизнь. Второй год
идет пытка двенадцати невинных людей лишением их нормальной человеческой
жизни. Машина власти, захватившая их в заложники и запихавшая в мясорубку
процесса, периодически вдруг делает железные реверансы и прикладывает к харе
сталинского палача картонную масочку гуманности. Вот вы сидели все в одной
тесной клетке, а теперь сидите в двух! Задыхались, а теперь мы вам воздух
дали! И даже кипяток для сухпайка государство вам не пожалело, а это же
стоит целых 3 копейки литр! Так они говорят или могли бы сказать, но вся эта
так называемая гуманность разлетается вдребезги, когда узника Кривова,
больше всех докучающего судье вопросами и ходатайствами, вдруг берут из
камеры и в понедельник, когда суда нет, все равно привозят в суд и девять
часов подряд держат в тесном темном пенале…
……………………………
Страдания подполковника Б
Октябрь 2013 года. Медленное распятие «узников Болотной» продолжается
Болотное дело переехало в Никулинский суд на юго-западе Москвы. Это серое
шестиэтажное здание с длинными коридорами, рядами одинаковых дверей и полами
и стенами, облицованными коричневой немаркой плиткой. Решетки на окнах и
белый неоновый свет дополняют картину. На первый взгляд здание как здание,
контора как контора, но только на первый.
Чем больше времени проводишь здесь в ожидании, пока привезут узников и
начнется очередное заседание суда, тем яснее и острее чувствуешь как бы
тайно заложенную в проект оскорбительную издевку.
Община «болотного дела» — их полсотни человек, это родственники, активисты,
адвокаты, друзья узников, люди разных взглядов и возрастов — часами ждет
начала заседания перед запертыми дверями зала 303. Ни в холле, ни на всем
протяжении длинных коридоров нет ни одного стула. В первый день процесса в
Никулинском суде в боковом отростке коридора еще находится маленькая
банкетка, на которую садится и терпеливо ждет час и второй Людмила
Михайловна Алексеева. Ей 86 лет, она помнит аресты 37-го года и процессы
семидесятых. Женщину, нашедшую, где присесть, примечают чьи-то внимательные
глаза, контролирующие процесс, и на следующий день банкетки нет. Ее убрали,
теперь сесть негде. Даже если вам 86 лет и у вас болят ноги — стойте.
По всем ГОСТам и СНиПам шестиэтажное государственное присутствие должно
иметь туалеты на каждом этаже. Но их нет, а вернее, они спрятаны за дверями
без табличек. Мужик в мятой зеленой робе и желтых сандалиях, бродящий по
суду со стремянкой и коробкой лампочек, объясняет мне, что туалеты забрали
себе судьи и прокуроры. Там, в чинном спокойствии, в запахе дезодорантов, в
размышлениях о праве и законе, они свободны от контакта с этими жалкими,
вечно что-то преступающими, вечно чего-то ноющими, дурно одетыми серолицыми
плебеями, для которых на первом этаже выделен один-единственный туалет. Один
для всех, без различия пола. Около в него в очереди стоят молодые красивые
женщины, седые мужчины с портфелями, блистательные адвокаты в строгих
костюмах, стильные девочки в сапожках, продвинутые мальчики с планшетами,
мрачноватые мужики в кожанках. В Никулинском суде место невольной встречи
всего нашего многообразного великого народа — вот здесь, у одной на всех
двери в сортир. Это как будто заскорузлый палец вертухая указывает нам всем
наше место.
Судья Никишина, приятная молодая женщина со всегдашней ироничной полуулыбкой
на лице, приезжает в суд в фиолетовом пальто, к которому так хорошо идет
изящный шелковый платочек в сиреневых тонах. В это время большая прокурорша
Костюк проходит по первому этажу суда в экстравагантном суперкоротком
платье, показывающем ее ноги. Они удаляются куда-то туда, за кулисы
действия, в свои комнаты, где у них, конечно же, уже заготовлены
прокурорские формы, судейская мантия и черные туфли на высоких каблуках. Я
вижу эти туфли на шпильках, когда милая москвичка в фиолетовом пальто
Наталья Никишина, перевоплотившись в судью Вашу Честь Никишину, выходит в
зал в строгой черной мантии с белой манишкой.
Судья Никишина назначает заседание на 11.30, но только это ничего не значит,
потому что тяжелая, ржавая, тупая тюремная машина в своей работе не обращает
на судью особенного внимания и просто не доставляет ей узников в назначенный
срок. Проходит час, проходит два, но узников нет. Это не случайность, это
повторяется каждый день, во вторник, в среду и в четверг. И, маясь по три
часа в голом предбаннике без окон и стульев (некоторые просто садятся на
пол, сидят, раскинув ноги, на кафеле, полулежат на полу с планшетами в руках
и рюкзачками под спиной, а Виктор Иваныч Савелов, отец узника Артема, ходит
между ними и раздает яблоки), начинаешь понимать, что главный тут даже не
судья. Есть кто-то или что-то еще, нависающее с высоты, темное, важное над
всем этим делом и действом. Наталья Никишина сидит тихонько где-то в недрах
присутствия и терпеливо ждет, пока громыхающая дверцами автозаков, никуда не
спешащая, гремящая замками и мисками, пересчитывающая головы и ложки,
питающаяся человеческим страданием, удобренная кровью Магнитского, растущая
из грязной жижи сталинских репрессий система соизволит выбросить из своего
чрева нужных для суда людей.
Предбанник вдруг наполняется бойцами в черном. Бронежилеты, береты,
подбритые виски, брутальные лица, высокие ботинки, все суровы и напряжены
так, словно им предстоит прорыв через вражеские порядки. Зачищают от людей
холл, становятся в цепь. С тихим ужасом в глазах, сдавленные в коридоре, за
их широкими спинами стоят женщины, стоит мама Андрея Барабанова в черном
траурном платке, с уже никогда не проходящим выражением страдания на
измученном лице. Наконец в рации звучит: «Поднимаем, готовимся!» Они
напрягаются, мрачнеют, на плече у одного из спецназовцев начинает мигать
красным огоньком видеокамера, фиксируя поведение мам, жен, дедушки,
адвокатов, друзей подсудимых…
Из двери на лестницу до двери в зал суда — десять шагов. Подгоняемых
охраной, скованных наручниками «узников Болотной» не проводят, а почти
протаскивают — не стоять, быстрее, быстрее! — на глазах родных и друзей. Но
едва первый из них появляется в двери лестничного пролета, как через спины
спецназа и плечи полиции обрушиваются оглушительные аплодисменты. Конвой
тащит девять человек в наручниках под аплодисменты, которых не бывает ни в
одном театре, под аплодисменты, которые вынимают душу, под отчаянный грохот
ладоней и под громкие крики, которые не может (и не пытается) прекратить
никакой спецназ: «Держитесь, ребята! Мы с вами! Держитесь! Молодцы!
Держитесь!»
«Держись, братишка!» — кричит Акименкову маленькая девушка в щель между
спинами спецназовцев. Ее лицо чуть выше их поясниц. Большой Акименков
успевает чуть улыбнуться на ходу. «Лёшик, давай, держись! Врагу не сдается
наш гордый «Варяг!» — сильным голосом очень веско говорит сыну Алексею
Полиховичу его отец, тоже Алексей Полихович, мужчина в коричневой кожанке.
Но все происходит слишком быстро, их тащат со страшной скоростью, сын не
успевает даже голову повернуть к отцу.
А за этой стремительно несущейся цепочкой черных конвоиров и скованных
наручниками людей, усиливая ощущение бреда, мчится на поводке черный
ротвейлер с огромной головой, а вслед за ним пролетает его хозяин в
голубоватом камуфляже и таком же кепи.
Заседания суда начинаются одинаково. В клетке из серых крашеных прутьев
встают узники и говорят: «Прошу дать мне возможность сделать заявление!»
Встает голодающий тринадцатый день кандидат физико-математических наук
Сергей Владимирович Кривов, на лице его сияет тоненькая оправа очков, встает
обычно молчащий на заседаниях Андрей Барабанов и тоже просит минуту на
заявление. Акименков тоже встает. По закону они имеют право сделать
заявление, но судья Никишина, сидя за длинным столом, с высоты своего
подиума перебивает их, затыкает им рты и словно заталкивает обратно в
клетку.
Сядьте! Не разрешаю! Не давала вам слова! Я вам слова не давала! Или вообще
ничего не говорит и ведет процесс мимо них, словно они со своими жалобами и
болью вообще не существуют.
Так она их гасит в эти моменты. А о чем они хотят сказать? Кривов хочет
сказать, что требует положенных ему по закону протоколов судебных заседаний,
а ему их не выдают. Барабанов хочет сказать, что плохо себя чувствует, у
него болит голова, не видит один глаз, и он просит медицинской помощи.
Ночью, встав в камере, он ударился головой о какую-то железку и с тех пор
мучается болями. Он начинает фразу, а судья перебивает его, он тихим, слабым
голосом снова начинает фразу, а судья снова перебивает его, он тогда опять
начинает фразу, а судья вновь перебивает его, и тогда этот интеллигентный
молодой человек, вегетарианец и художник, молча садится, так ничего и не
сумев сказать.
А Акименков не садится. Он во всем черном, а на ногах у него пластиковые
шлепанцы. Он говорит: «Ваша Честь, меня перед заседанием суда бил конвой!
Ударили сзади по голове!» Но и это обстоятельство судью совсем не
интересует, так же как не интересует ее и заявление Кривова на следующем
заседании о том, что и его тоже в здании суда только что бил конвой. Я
смотрю на этих мрачных парней в черном, кем же надо быть, чтобы бить узника?
Кривов говорит о действиях конвоя против желания судьи, пересиливая ее голос
своим, два голоса борются некоторое время, он все же договаривает до конца,
а она тогда велит охране удалить его из зала.
Кривова ведут в наручниках, а он улыбается. Со скамеек публики ему кричат:
«Держись, Сергей! Спасибо, Сергей!» Одна женщина касается его рукой, словно
желая перелить ему свою силу, дать ему свое благословение, но охранник резко
дергает его на ходу за наручники: «Не трогать!» За спиной их уже разгорается
скандал, потому что адвокат Кривова Макаров встал и идет по залу, громко
говоря судье: «Вы тогда меня тоже велите удалить… его бьют… моего
подзащитного бьют… и что мне делать?» Но как бы громко ни говорил адвокат,
судья на своем подиуме его не слышит, потому что не хочет слышать.
В перерыве, в маленьком буфете на семь столиков, я подхожу к Макарову и
прошу показать мне записку от Кривова, где он сообщает о том, что случилось.
Макаров сидит перед чашкой чая. Он уже сфотографировал записку, показывает
ее мне в смартфоне. Это листок в клеточку, перегнутый пополам. «Полицай
007308. Полностью раздели в коридоре. Приказали полностью снять трусы,
приседать. Я присел 3 раза. Больше отказался. 007308 начал „быковать“ типа:
„Ты че, отказываешься обыскиваться?“ Раз 5–6 задал этот вопрос. Я молчал. В
конце ударил в плечо. Несколько минут стоял абсолютно голый перед 6–8
полицаями. В несколько метрах через стекло еще двое сидело полицаев. Одна из
них женщина. Как думаете, куда и как можно пожаловаться?»
Два дня подряд в суде идет допрос пострадавшего во время событий 6 мая 2012
года на Болотной площади подполковника полиции Игоря Борисовича
Беловодского. Подполковник — маленький мужичок в синем костюме и розовой
рубашке, с твердым, каким-то негнущимся лицом, которое не часто удается
увидеть, потому что он все долгие часы допроса стоит спиной к адвокатам и
залу и лицом к судье. Другие омоновцы из вежливости оборачивались на
короткое время к адвокату, задающему вопросы, этот принципиально все время
стоит к адвокатам спиной, словно демонстрируя им свое презрение. Он и
голосом это показывает. В толпе в тот день его толкнули, ударили в плечо и
оторвали один погон. Никакого ущерба здоровью он не получил, к врачам не
обращался. То, что он пострадавший, он понял не сам, ему об этом сказали
следователи.
Он начинает свой рассказ о событиях 6 мая уверенно, бойко и даже грозно.
Смысл его речи в том, что 6 мая на Болотной площади полиция создала для
демонстрантов все условия и достаточный проход, и все, кто хотел, в него
проходили, и он уговаривал всех идти на площадь, а они зачем-то хотели
пройти на Большой Каменный мост. И это не полиция своей цепочкой
заблокировала проход, а группа провокаторов. Да, группа провокаторов среди
демонстрантов заблокировала проход демонстрантов… Что за бред? В зале шум.
Кто-то из адвокатов спрашивает, почему он тогда не задерживал провокаторов,
но он их не задерживал, вот и все. Бойкий подполковник скачет дальше,
решительным голоском рисуя полицейскую фантазию. Вины на себе и полиции он
не чувствует, машущих дубинками полицейских не видел, врывающийся в толпу
ОМОН не заметил, с избитыми окровавленными демонстрантами не встречался, но
зато точно знает, что вся вина на людях, это они виноваты. Эту мысль
подполковник на разные лады поет и так, и эдак, как бы притоптывая людей
своим сердитым начальственным голоском, и вот он расходится в своем азарте
все сильнее и сильнее, понимая молчащий в одурении от его речей зал как
собрание людей, которых он построил, как на плацу. Но это не так.
Вступают адвокаты, спрашивают, к кому он имеет претензии и какие? А он, этот
маленький подполковник, имеет претензии ко всем сидящим здесь людям!
Вот так! Зал ахает в изумлении. Ко всем в зале или только к узникам?
Подполковник подтверждает, что имеет претензии ко всем, кто сидит в клетках,
они виновны, потому что просто так у нас в клетки не сажают.
Если их туда посадили органы, значит, виновны, настаивает этот говорящий
винт репрессивного аппарата.
Раздается грохот. Это Мария Баронова, подсудимая, сидящая среди адвокатов, с
размаху швыряет чем-то о стол и истошно кричит на подполковника. Адвокат,
сидящий рядом с ней, пытается ладонью зажать ей рот, но она все равно кричит
в лицо маленькому кровожадному человечку, как будто свалившемуся в судебный
зал из времен репрессивной чумы, массовых посадок, стукачей и держиморд. Ей
плохо от этой подлости, от этой лжи, от этого казенного зала, куда она
месяцами ходит как на работу и где изо дня в день творится ложь и кошмар.
Она кричит в зале суда, черном от обилия в нем спецназа, полиции и
приставов, кричит в негнущееся лицо опешившего и вдруг умолкшего
полицейского и вместе с тем кричит в хари и рожи всей этой бесконечной,
уходящей в прошлое — а может, и в будущее — вереницы палачей и сволочей,
казнивших свой народ, распихивавших его по тюрьмам за три колоска и лагерям
за оторванный погон. «С твоей семьей такое сделают!..» Адвокат Бадамшин,
держа Баронову одной рукой за плечи, другой наконец умудряется зажать ее
кричащий рот. Он ведет ее к дверям и выводит из зала.
Первым отпор подполковнику дает адвокат Клювгант. В зале вдруг возникает и
поднимается его хорошо выдержанный, громкий, сильный, профессиональный
голос. В его голосе точная мера гнева и четкий лед презрения. «Презумпция
невиновности у нас отменена? Какие у вас основания для обвинения
присутствующих здесь людей?» Но это еще не все, адвокат бьет с размаха:
«Ответ на этот вопрос необходим для привлечения вас к уголовной
ответственности за дачу заведомо ложных показаний!» Так с подполковником еще
никто никогда не говорил, и он начинает отъезжать назад: «Я так считаю…
субъективно…» И снова огрызается — это первый свидетель обвинения, который
пытается рявкать и кричать на защиту, — но тут же получает в лоб четкое,
понятное, ясное: «Вы на меня, как на своих подчиненных, не кричите! —
Адвокат, слушайте ответ! (это судья) — Ответ готов слушать, окрики нет!» — у
Клювганта быстрая реакция, и он точен.
Теперь в клетке встает для допроса свидетеля обвинения Акименков. Он стоит
спокойно во весь свой немалый рост напротив полицейского подполковника, у
которого над темно-синим воротником пиджака торчит неуместно розовый
воротничок, лицо Акименкова бледно, это бледность заключенного, месяцами не
имеющего воздуха и света и долгие часы проводящего в железном ящике
автозака, а глаза его превратились в щели. Ничего между ними сейчас нет,
кроме пяти метров мертвого неонового света, серой решетки клетки и пропасти
душ и понятий, разделяющей узника-активиста и полицейского в штатском.
«Пострадавший! — в голосе Акименкова сарказм. Вполне здоровый мужичок в
игривой розовой рубашке, весь наполненный каким-то нездоровым гневом и
нервной грубостью, тут, в суде, считается пострадавшим, а он, Акименков,
второй год слепнущий в тюрьме, кто тогда? — Вы знаете фабулу моего
обвинения? Это он спрашивает человека, только что сообщившего, что полагает
всех сидящих в клетке виновными.
— Нет.
— Пострадавший! Снова он лепит это слово в лицо подполковнику, у которого
нет никаких медицинских документов о его страданиях, да и страданий нет, а
есть только оторванный неизвестно кем погон, и с этим погоном он явился в
суд и попрекает им людей, которых даже и не видел на Болотной площади. — Вы
знаете, что у меня в тюрьме зрение упало до 10 % на одном глазу и до 20 % на
другом, пострадавший?
— Нет.
— Вы знаете, что есть полицейские в регионах, которые отказываются разгонять
вышедший на улицы народ?
— Вопрос снят!
— Вы выполните приказ, если вам прикажут стрелять в демонстрантов? — задает
Акименков свой традиционный вопрос, не обращая внимания на судью Никишину,
чей голос сейчас суетливо вертится и вьется вокруг него. Судья пытается
защитить маленького сердитого подполковника от слепого человека, сидящего в
клетке. Подполковник молчит.
Работает адвокат Макаров. Этот грузный человек в рубашке в синюю полоску и в
очках в массивной оправе наезжает на подполковника Беловодского, как
бульдозер. Тот пришел в суд, про который он знает, что суд на его стороне,
он пришел такой весь самоуверенный и даже чуть упоенный своей ролью гневной
жертвы с оторванным погоном, — но теперь он подвергается допросу адвоката
Макарова и понимает, что все не так легко и просто даже в этом суде. Макаров
давит его, задавая десятки и новые десятки вопросов, касающиеся всех
подробностей того, что происходило 6 мая 2012 года на Болотной площади. Даже
если сотни вопросов, занимающие часы в заседании, имеют целью сделать
пребывание свидетелей обвинения в суде тяжким и обременительным, то и тогда
в них уже есть смысл. Но смысл, конечно, не только в этом. Адвокат Макаров
вопросами нащупывает дыры в показаниях свидетелей обвинения, закручивает их
ум в спираль, выводит их из себя. Россыпями своих бесконечных вопросов он
хочет захватить и вытащить из памяти людей крупицы истины и мельчайшие
подробности происходившего в тот день на площади.
Макаров очень многое знает о том, что тогда было. Он знает фамилии офицеров
полиции, знает номера квадратов на оперативном плане (а подполковник их не
может вспомнить, вот странно), знает, какое подразделение, под чьим началом
где стояло и куда шло, знает, какие спецсредства были в кузовах грузовиков,
знает несовпадения в показаниях полицейских, знает точную топографию места
происшествия, которая свидетелям обвинения часто неизвестна. Они иногда даже
названий улиц не знают. Упорный и тщательный, оснащенный ноутбуком и листами
бумаги с записями, он на всех заседаниях терзает свидетелей обвинения
бесчисленными вопросами, и я вполне верю и сам вижу, что своим маниакальным
упорством он может допечь человека до белого каления и своей тщательностью
довести до обморока. Его прессинг изматывает всех, включая судью Никишину,
которая в конце концов устало умолкает за своим столом, сидит там с грустной
улыбкой и на третьем часу работы Макарова с надеждой спрашивает: «У вас
вопросы еще есть? — Конечно, Ваша Честь!»
Этот круглый, коротко стриженный человек хочет знать о событиях на Болотной
площади все. Он хочет узнать, кто командовал операцией по разгону
митингующих, какие приказы подполковник получал, устные и письменные, какие
маневры осуществляли силы правопорядка, участвовал ли подполковник во
встрече с Путиным на базе ОМОНа в Домодедове, в связи с чем утром 6 мая было
принято решение о резком увеличении численности полиции в Москве, почему был
изменен оперативный план, в результате чего блокирующая цепочка,
первоначально не перекрывавшая Болотную площадь, была перенесена вперед и
закупорила подход для огромной колонны демонстрантов, занимавшей всю ширину
Якиманки. Как колонна могла пройти в узкое горлышко, созданное полицией? Ему
очень трудно работать, потому что судья Никишина и две прокурорши всеми
силами мешают ему. Судья снимает его вопросы по десять подряд, но ничего не
может сделать с ним, потому что у него тогда находится одиннадцатый,
двенадцатый… пятнадцатый. «Гособвинение панически боится этих вопросов!» —
успевает он сказать негромко себе под нос, но все его слышат. Силы адвоката
Макарова не иссякают никогда, упорство его не имеет границ, и он четвертый
месяц делает ту работу, которая должна была бы сделать независимая думская
комиссия по расследованию событий на Болотной площади, если бы у нас была
Дума.
Воздух за окном становится серым. На окнах решетки снаружи и белые жалюзи
внутри. Жалюзи всегда садистически опущены, чтобы не дать узникам увидеть и
кусочек Божьего мира, в котором они так давно не были. Наступает вечер.
Прокурорши переговариваются за своим столом, многозначительно улыбаются,
хихикают и вдруг игриво предлагают адвокату Макарову сделку: обвинение не
будет требовать снять вопросы защиты, если защита будет задавать их быстрее.
Им кажется, что это остроумно. Макаров просит Вашу Честь прекратить
ерничество гособвинения. Он готов работать весь вечер и всю ночь, засыпая
несчастного подполковника вопросами, на которые тот, как сомнамбула,
отвечает: «В настоящее время не помню! По 6 маю я, к сожалению, не помню… Я
же сказал, не помню сейчас!» (Это он уже кричит страдальчески, замученный
адвокатом.) Но и на полное запирательство подполковника, не желающего
прояснять действия полиции по разгону разрешенного митинга на Болотной
площади, у адвоката Макарова есть вопрос: «А почему вы уклоняетесь от
ответов на вопросы защиты?»
Прокурорша Костюк, та самая, что щеголяла в ожидании заседания суда с голыми
ногами и в экстравагантном платье, не выдерживает изнурительного прессинга
Макарова и покидает место битвы и свое рабочее место. Она бежит из зала с
коричневыми стенами, где упорно и монотонно задает вопросы неутомимый
адвокат Макаров. В руке у нее голубой глянцевый смартфон, у уха
легкомысленные кудряшки. Куда же вы уходите, прокурор, ведь дело еще не
закончено? Ведь ваше фальшивое обвинение еще не разбито адвокатами
вдребезги, ведь президент, премьер-министр, главы СК и прокуратуры еще не
принесли извинения невинным узникам, ведь судья Ваша Честь Никишина еще не
совершила свой судейский подвиг, запретив конвою и пальцем касаться
беззащитных граждан свободной страны, ведь все газеты России и мира еще не
вышли с передовицами о том, что позорище наконец завершилось и теперь
гособвинению остается только думать, что оно будет объяснять своим детям,
которые однажды придут из школы с урока истории и спросят: «Мама, а это ты
держала невинных людей в тюрьме?» Но прокурорша бежит, может быть, вечером у
нее свидание, или она ведет здоровый образ жизни и ей пора съесть котлету,
или сегодня вечером у нее кино по ТВ и она уже запасла в холодильнике
бутылку пива. Ничего удивительного, нормальная жизнь, в двенадцатиэтажном
доме напротив суда зажигаются окна, все мы люди, и все мы рано или поздно
расходимся по домам. Но только те, что сидят в клетке, пока что уйти не
могут.